- Еще один вопрос: о поэзии и личности. Как ты оценивал Омар-Гаджи Шахтаманова как поэта и какие у тебя складывались взаимоотношения с ним? В мои студенческие годы говорили о трех больших аварских поэтах: о Расуле, Омар-Гаджи и о тебе. Позже состоялись и другие поэты, но и сегодня никто и никогда не сомневался в поэтическом даровании этой могучей тройки.

      Когда в Махачкалу я впервые спустился с гор, Омар-Гаджи ходил уже в пиджаке, на лацкане которого красовался ромбик выпускника  Московского государственного Университета им. Ломоносова. Вместе с ним во всем Дагестане тогда их было всего трое или четверо. Поэтому прохожие исподтишка заглядывали на них и часто старались  поближе познакомиться с ними. Мое же знакомство с Омар-Гаджи состоялся в редакции журнала «Дружба», редактором которого уже тогда он работал. Несмотря на его высшее (очень звучное в нашей молодости слово) и мое совсем смутное среднее образование, сразу между нами завязалась дружба, которая продолжалась десятилетиями.

      Тебя, прежде всего, интересует мое мнение  о нем как о поэте. Со всей прямотой говорю, что ему были спущены свыше все возможности для создания значительных литературных произведений в любых жанрах – прозе, драматургии, публицистике, поэзии, критике и особенно литературоведении. На мой взгляд, именно литературоведение было его коньком. Он же очень хотел  пересесть с него на буракъ (пегас). Пересев, возможно, смог бы даже парить над Парнасом. Но по пути на высокий обитель поэзии встречается не одно «НО». Первое «НО» для него, это было то, что Р. Гамзатов запросто и сходу «приватизировал» его и, превратив в постоянного исполнителя всей своей, мягко говоря, второстепенной работы лишил возможности по-настоящему заниматься собственным творчеством. И самое печальное то, что Гамзатов своим авторитетом и огромным служебным весом в прямом смысле этого слова придавил его. Для пылкой, к тому же   творческой, натуры хуже этого ничего не может быть. Не о том  ли говорят нам и следующие строфы самого Омар-Гаджи, явно адресованные им Расулу:

                                  Дур  к1одолъи беццун бецлъарав дида

                                  Дирго к1одолъицин к1очон батана.

                           Или:

                                  Дур малъа-хъваяца дир жакъасеб къо

                                  Жемунги бухьунги бук1ана даим.

      Эти строки взяты из большой статьи, опубликованной в газете «Х1акъикъат» совсем недавно (25 ноябрь 2006) М.-С. Шахтамановым о своем дяде О.- Г. Шахтаманове. «Родные и друзья, - с обидой пишет племянник, - немало удивлялись тому, что Расул ни разу не навещал смертельно больного Омар-Гаджи и даже хотя бы для приличия вообще не интересовался состоянием его здоровья». Для этого, насколько я знаю, у Расула были веские причины.  Дело в том, что во время «ханства» Умаханова некоторые писатели вместе с А. Абу-Бакаром начали  исподтишка действовать  против Расула с намерением освободить кресло председателя СП Дагестана для себя. Если бы сверху не был подан знак, то вряд ли они осмелились на это. Будучи, видимо, уверены в скором перевороте, пятеро членов аварской секции Союза писателей тоже примкнули к той «антипартийной» группе. В их числе активно действовал и Омар-Гаджи. Я его понимал. В конце-то концов он даже обязан был бунтовать против неблагодарного и даже барского отношения к себе со стороны того, кому он рад был служить. Метод бунта он выбрал, я бы сказал, не только не совсем верный, но и противоречащий приличию. В самом разгаре противостояния за подписью Шахтаманова в журнале «Советский Дагестан», главным редактором которого являлся  А. Абу-Бакар, появилось  «Открытое письмо членам  аварской секции СП Дагестана и ее руководителю Адалло Алиеву». Подписал его единолично Омар-Гаджи. А мне, например, было уже достоверно известно, что авторами его были еще трое, четвертым из которых был сам Абу-Бакар. Подруга женщины, случайно оказавшейся в той квартире писательского дома рассказывала, что он, Абу-Бакар, предлагал усилить письмо жесткими терминами. Выпивая водку и хохоча, он добавил одно только слово – «не выдержит». Ты не поймешь, что означает это «не выдержит».  Комментирую. Как раз  в те дни я лежал в Центральной больнице Махачкалы с обширным инфарктом сердца, щедро подаренного мне в том же Союзе писателей, теми же персонами. В те годы смертность от инфаркта была намного выше, чем сегодня. Действительно,  мало кто от него благополучно избавлялся. Вот что, Мухаммад, значили слова «не выдержит». Уму непостижимо, какое коварное убийство было задумано!..  Спрашиваю, что же побуждало их, вернее, его пойти на такое? Отвечаю, благодаря лично моим доказательствам было установлено, что в Союзе писателей идут финансовые хищения, в результате чего бухгалтер был осужден на восемь лет лишения свободы, а его начальник, дружок Абу-Бакара, на четыре года. Сам же Абу-бакар, благодаря вмешательству обкома КПСС, только освобожден от должности заместителя председателя  СПД и через какое-то время назначен главным редактором журнала «Советский Дагестан», чем он и воспользовался. Главной целью его была не секция аварских писателей и не я, а руководитель Союза Расул Гамзатович Гамзатов. Разве не весомо звучал бы вопрос на заседании бюро обкома КПСС о том, что  если руководитель самой крупной секции так бесчинствует, как описывается в открытом письме, то возможно ли вообще представить кошмар, происходящий в других национальных секциях? Резонно удивлялись бы члены бюро: куда же смотрит председатель?

      С тех пор утекло немало воды. Мне все еще кажется, что замысел Абу-Бакара и К^о был не такой уж глубокой тайной для Омар-Гаджи. Природная прозорливость не могла  его подвести. Видимо, вера  в авантюру Кота в сапогах (так называл он Ахмедхана) завела его в цейтнот. Как бы то ни было, «Открытое письмо» действовало по-своему: оно давало обильную пищу для сплетен и анонимок. В основном  они кружились вокруг имени Абу-Бакара и Расула, некоторые из них не обошли и моего имени. Например, одно анонимное письмо убеждало читателей в том, что: «этот Адалло является известным всему Дагестану хулиганом, а не поэтом». Чтобы никто не сомневался в правдивости написанного,  там же был приведен факт моего нападения на квартиру тогдашнего мэра Махачкалы Кажлаева Н.Г. Описание хулиганства начинается со сломанной входной двери, разбросанной  утвари, хаоса и т.д. Главное направление содержания анонимки заключалось в том, что нападение было совершено не на какого-либо рядового, а на крупного представителя советской власти. В конце письма вопрос – почему он сидит в Союзе писателей, а не в тюрьме? Этот аноним – лукавец и подлец, знал, что мэр города являлся моим тестем, о чем он хитроумно промолчал. Дверь, действительно, я сломал. Но не для тигрового прыжка на сидящую в квартире советскую власть, а чтобы сменить ее на новую и прочную. Я же помнил, кого с собой привел в дом мэра и, шутя, кому рассказывал о собственноручной смене старой двери на новую.

      Другая «утка» поспешила вить себе гнезда на страницах даже районных газет. Она, «утка» эта, сообщила горцам о важной пакости, совершенной мною. Оказывается, ради получения гонорара в сумме каких-то там трехсот рублей будто я написал статью, где обозвал своего друга – поэта собачкой. Ну и ну! Вообще возможно ли отмыться от словесного поноса этих действительно вездесущих уток?!..

      История «статьи – собачки» такова. Когда появилось в печати «Открытое письмо…», члены секции решили пригласить к себе юристов, положить перед ними документацию секции и составленный ими юридический документ вместе с «письмом» сначала обсудить на секции, после чего выводы юристов и решение заседания секции в качестве ответа представить для публикации гл. редактору журнала «Советский Дагестан», и, если они через тот же журнал не извинятся, то обратиться к прокурору с просьбой расследовать «факты» указанные в «Открытом письме…». Так и сделали. Но  тот и другой своим глухим молчанием отвергли нашу просьбу (напоминаю, то было время  Умаханова). Оставалось одно – перевести на аварский язык текст, подписанный юристами. Таким образом он был опубликован в журнале «Гьудуллъи» и озвучен по аварскому радио. Вот это-то и взбесило «примкнувшихся» к Абу-Бакару и К.^о С первой буквы до последней точки мелочное клеветническое их «Письмо…» вызвало только досаду, да усмешки. Оно было написано в ехидно-наглой манере Ахмедхана. Во всяком случае – его редакторская рука не могла не пройтись по нему.

      После тех дней прошло почти двадцать лет. Но «примкнувшиеся» все еще не успокаиваются. Они время от времени прямо или косвенно поднимают ту же тему, стараясь придавать более или менее приличный вид давно умершим и ныне живущим своим единомышленникам. И каждый раз остриё своих претензий направляют именно в мою сторону, считая, видимо, мою скромную персону самым удобным объектом для своих нападок, как правило,  нечистоплотных.

      Еще в те далекие годы я во весь голос обратился к ним с просьбой оставить меня в покое.  И просьбу эту я вложил в опубликованном тогда  же стихотворении. К сожалению, я вынужден вытащить его из архива и опять обратиться к тем же людям с той же просьбой. Но на этот раз я искренне надеюсь, что они учтут пережитое мною в последние годы и это, в конце концов, убедит их в том, что мое мягкосердечие не имеет ничего общего с мягкотелостью.

                                                  *   *   *

                           Нуж,

                                холеб къоялъги хъатикь къалмалгун

                           Къват1улал харбазда хадур лъугьарал,

                           Бегьиларищ тезе дун цо х1алалда,

                           Х1алалаб гьаб дирго маг1ишаталда?

                           Нуж,

                                 къадар  щварасул къаданир к1усун,

                           Къанц1ц1ун жаназагун загьру босулел,

                           Гьадингоги нужер жигаралдалъун

                           Жаниб рак1 буго дир к1икьват1изабун.

                           Нуж,

                                 куркьби гьеч1ого зобал рокьарал,

                           Ракьда хъурщизе ккей дир г1айиб гуро.

                           Буго г1умруялъул жиндирго къанун,

                           Жив-живасе  буго жинди-жиндир кьун.

                                                                                      1990с.

                                                   *   *   *

                          Вы,

                              даже при смерти насаживающие на

                                                                                   шампур пера

                          Только жареные сплетни,

                          Нельзя ли оставить меня в покое?

                          Меня тошнит от ваших пиршеств.

                          Вы,

                            даже из трупа, захлебнувшегося злословием,

                          Выжимающие в свои чаши яд, как вино,

                          И так разорвано сердце мое

                          Вашими стараниями.

                          Вы,

                              бескрылые, но жаждущие взлететь,

                         Моя ли вина, что вы из семейства

                                                                      пресмыкающихся?                            

                         У жизни свои законы,